PhilosofFine

Если бы мир не сознавался как мир, пусть даже он не мог бы быть предметным, подобно какому-либо объекту, то как мог бы я в рефлексии обозреть мир и привести в действие познание мира, возвысившись тем самым над обычной непосредственной жизнью, которая всегда занята вещами? Каким образом я, и все мы, постоянно имеем сознание мира? Каждая вещь, которую мы познаем в опыте, которой мы как-либо занимаемся,— и мы сами, если мы подвергаем рефлексии самих себя,— дает себя самое, независимо от того, учитываем мы это или нет, как вещь в мире, как вещь в том или ином поле восприятия, а это последнее — как всего лишь соразмерный восприятию сегмент мира. Мы можем это учесть и адресовать этому постоянному мировому горизонту свои вопросы, что мы всегда и делаем. Цветовой веер купить цветовои веер.

Психологическая редукция должна, таким образом, редуцировать сразу и сознание отдельной вещи, и его мировой горизонт, и потому всякая редукция осуществляется универсально в отношении всего мира [ist welt-universal].

Для психологии это имеет характер априори; нельзя помыслить никакого психолога, который, задавая свои вопросы о психологическом, не имел бы уже своего сознания мира, или в бодрствующем состоянии не был бы занят объектами, необходимо влекущими за собой свой мировой горизонт; который, представляя себе других, мог бы представить их как-либо иначе, нежели в точности как самого себя, как человека, обладающего сознанием мира, которое в то же время есть и самосознание: осознание себя самого как сущего в мире.

Это и, быть может, еще кое-что в том же роде относится, стало быть, к началам, к первому учреждению психологии, и не обращать на это внимание было бы такой же ошибкой, как если бы физик, приступая к изучению тел, не обратил внимания на то, что к сущности тела относится протяженность. Но то, что при обосновании физического метода происходило гладко, как бы само собой — мы принимали во внимание априорные структуры, следовали им и даже (как систему собственных научных норм, математику) сделали их методическим фундаментом,— в отношении возможного построения психологии, несмотря на всю кажущуюся аналогию с физикой, конечно, было сопряжено с чрезвычайными и весьма странными трудностями. То, что физическим методом было сделать относительно легко — осуществить универсальную абстракцию природы и овладеть ей посредством математической идеализации,— здесь, где должна быть осуществлена параллельная абстракция, где универсальной темой должно стать сознание мира и самосознание, в силу глубочайших оснований оказывается трудным делом и запутывается в предварительных методических осмыслениях.

Психология, универсальная наука чисто о душах вообще — в этом состоит ее абстракция — нуждается в эпохе, которое в отношении всех душ должно заранее редуцировать их сознание мира, каждое в его тех или иных особенностях, с тем или иным содержанием и модальностями. Сюда относится апперцепция каждым самого себя вместе со смыслом своих значимостей, вместе с привычками, интересами, настроениями и т. д., которые он может заметить у себя самого, с тем или иным опытом, с суждениями, которые он когда-либо выносит и т. д., причем каждый по-своему, так, как он является, мнится самому себе, но в то же время и так, как он мнится в качестве сущего в мире; все это должно быть редуцировано.

Но мы не должны оставлять без ответа вопрос: каким образом каждый имеет сознание мира, когда он апперципирует самого себя как этого человека? Тут мы сразу же видим в качестве еще одного априори, что самосознание и сознание чужого неразрывны; невозможно помыслить (и вовсе не является всего лишь фактом), что я был бы человеком в мире, не будучи при этом одним человеком среди многих [ein Mensch]. В моем поле восприятия может никто не появляться, но остальные люди необходимы как действительно известные мне и как открытый горизонт тех, кто может мне повстречаться. Я фактически нахожусь в одном настоящем с другими людьми и в открытом горизонте человечества, я фактически знаю себя во взаимосвязи поколений, в едином потоке историчности, в которой это настоящее есть настоящее всего человечества, а сознаваемый им мир есть историческое настоящее с неким историческим прошлым и неким историческим будущим. Конечно, я могу свободно преобразовывать это сознание мира в своей фантазии, но эта форма генеративности и историчности не может быть разрушена точно так же, как и принадлежащая мне как отдельному Я форма оригинально воспринимаемого мной настоящего как настоящего с припоминаемым прошлым и предположительным будущим. Насколько это априори простирается в содержательном плане, как оно может быть сформулировано в строгих и четко определенных законах в качестве, так сказать, онтологии сознания мира и самосознания — это, конечно, большой вопрос, и он остается открытым; но это в любом случае вопрос, затрагивающий смысл универсального эпохе и касающийся того, что в нем может быть обретено как редуцированный феномен психологии внутреннего, т. е. что можно в нем с самого начала уловить в качестве психологической темы. Но здесь нам нужно быть еще более точными. Психологу, конечно, придется осуществлять эпохе и редукцию от себя самого и сначала в отношении себя самого; он должен исходить из своего оригинального опыта себя самого и из изначально свойственного ему сознания мира: апперцепция себя самого как человека, которому он приписывает все то, что он вообще когда-либо ему приписывает — как этому добропорядочному человеку или этому грешнику, со всем остальным, чем он будто бы является,— все это, поскольку он занимает позицию незаинтересованного наблюдателя в отношении самого себя, утрачивает всякую действительную значимость [Geltung], в то время как сама она, как и всякое обладание значимостью [Gelten] и значимое [Gel-tende] как таковое, становится феноменом, так что ничто здесь не утрачивается ни в малейшей степени. Оригинальное сознание он имеет только в отношении всего того, что подверг редукции в первую очередь; в том числе свое сознание мира в его текучей ежеминутности и в его историчности, со всем тем, что он примысливает к миру в пространственно-временном и содержательном плане. Благодаря редукции этот мир — а другого, который имел бы значимость для него, у него нет (другой мир вообще не имел бы для него никакого смысла) — становится для него всего лишь феноменом.