PhilosofFine

Формальным поводом к написанию этой книги послужило желание Ильина дать решительное опровержение учению Л. Толстого о "непротивлении злу". Впервые свое отношение к толстовству Ильин сформулировал в статье "Основное нравственное противоречие войны", где утверждал, что принцип "непротивления" "устанавливает максимальную щедрость в отдаче того, чем другой желает завладеть". Но, выделив в идее Толстого позитивный смысл, Ильин одновременно ограничил ее этическое значение. Щедрым можно быть только по отношению к конечным и временным благам; но есть "общечеловеческое духовное достояние", которое "не может стать предметом щедрой отдачи, потому что отдать - значит здесь предать и отречься".

В книге, написанной через одиннадцать лет, уже в эмиграции, и подводящей определенный итог "русского опыта", Ильин дает совершенно другую, резко негативную оценку толстовству. В этом учении он видит теперь квинтэссенцию идеологии революционного движения в России. Главным истоком всей концепции и главным ее пороком Ильин считает убеждение Толстого и толстовцев в том, что в мире вообще нет никакого ужасного зла. В качестве зла у Толстого признается по сути только страдание человека, в качестве добра - отсутствие страдания. В соответствии с этим для Толстого любовь - это "чувство жалостливого сострадания". Отсюда и следует тезис о "непротивлении", ибо, сопротивляясь злу силой, мы пытаемся ликвидировать страдание через принесение новых страданий, то есть не уменьшаем их количество в мире. Этика Толстого оказывается эгоцентричной, не признающей подлинного единения людей в духовности, в Боге. В частности, он отрицает такие важнейшие формы организованной борьбы со злом, как государство и право, и по сути встает на путь потакания злу.

В противовес толстовским идеям Ильин выдвигает твердое убеждение в укорененности зла в мире, в его существенности. "Зло есть, прежде всего, душевная склонность человека, присущая каждому из нас: как бы некоторое живущее в нас страстное тяготение к разнузданию зверя, тяготение, всегда стремящееся к расширению своей власти и к полноте захвата". Ничто в мире вне души человека не может называться добром или злом. Все внешние, телесные действия и явления, которые мы называем злом, на самом деле - только обнаружения зла. Это означает, что единственное "поле битвы" со злом - душа человека, и только сам человек способен окончательно победить в себе внутреннее зло; если же он оказывается неспособным к этому, другие не только могут, но и обязаны оказать ему помощь. Здесь решающую роль играет то противоречие между материальной изолированностью людей и их духовным единством, которое анализировалось во многих предшествующих работах Ильина. Наше духовное единство требует, чтобы мы совместными усилиями постарались "переделать" злую душу, однако материальная изолированность людей чаще всего делает непосредственное духовное воздействие на злодея неэффективным или даже невозможным. Тогда остается единственное средство - физическое воздействие на его телесную природу, имеющее целью ограничить проявления злой воли, замкнуть злую душу в себе с тем, чтобы понудить ее к самостоятельному духовному усилию, ведущему к перерождению.

Признание допустимости и даже необходимости физического воздействия на других людей, осуществляемого против их воли, ведет к существенному переосмыслению любви. Хотя в своей книге Ильин повторяет определение высшей, духовной любви (впервые данное в статье "О любезности") как приятия другого вплоть до "художественного отождествления" с ним, теперь он утверждает, что такая любовь имеет предел: " .любовь кончается там, где начинается зло ." По отношению к злодею духовная любовь выражается не в потакающем сочувствии, а в решительном пресечении как единственном способе направить душу к Богу, к совершенству. Это видоизменение любви Ильин называет ее отрицательным ликом и считает даже более значимым, чем все другие видоизменения: " .в своем духовном "нет" человек любит свой настоящий подлинный Предмет нисколько не менее, чем в своем духовном "да", и гораздо более, чем в своем бездуховном "да": мало того, любовь, способная принять духовно-отрицающий лик, является всегда более глубокой, более интенсивной, более верноподданной, чем "любовь", малодушно отвертывающаяся от зла, чтобы его не видеть, или готовая сострадательно "принять" его". И при этом, поскольку ни один из нас не является ангелом, не победил в своей душе зла до конца, отрицательный лик любви должен проявляться по отношению к каждому человеку. Особенно трагический характер любовь приобретает по отношению к абсолютному злодею, в котором злое начало полностью победило духовность; в этом случае она превращается в требование казни злодея.