PhilosofFine

Практически все русские философы начала XX в. в той или иной степени использовали философское наследие Вл. Соловьева, развивали те или иные элементы его системы идей. При этом большая их часть (Бердяев, Франк, Карсавин и др.) главной и наиболее ценной составляющей философии Соловьева считали его концепцию всеединства и связанные с ней попытки построения новой метафизики, преодолевающей традицию классического рационализма, традицию "отвлеченных начал". При этом они достаточно негативно оценивали еще одно слагаемое соловьевской системы, которому он сам придавал достаточно большое значение, - его мистическое учение о Софии. Признавая правоту Соловьева в его желании преодолеть рационализм и обогатить его иррационально-мистическими интуициями, эти философы полагали, что указанные интуиции должны быть согласованы с рациональными философскими построениями, а не противостоять им.

Однако помимо этого оказался возможным и противоположный путь развития, связанный с совершенно иным отношением к наследию Соловьева и к внутренним тенденциям его мысли. Двумя самыми известными мыслителями, двигавшимися по этому пути, были С. Булгаков и П. Флоренский. В противоположность другим философам начала XX в., критиковавшим Соловьева за его софийную "мифологию" и отклонения от незыблемых критериев философской строгости, Булгаков и Флоренский считали самым главным в системе Соловьева именно его "мифологию" и его мистические озарения, а всю "строгую" часть системы объявляли искусственной и лживой, растворяющей религиозные озарения Соловьева в ухищрениях абстрактного мышления. Если попытаться в одном тезисе выразить главную интенцию философских поисков Булгакова, Флоренского и близких к ним философов (В. Эрн, Б. Вышеславцев, в определенной степени А. Лосев), то это можно сделать следующим образом: здесь с предельной последовательностью реализуется модель религиозной философии, то есть философии всецело подчиненной религии и религиозной догматике, не подразумевающей никакой свободы в отношении к догматическим постулатам православия, ограничивающей свою задачу рациональным (а чаще даже псевдорациональным) разъяснением и "развитием" догматических формул.

Мы уже не раз отмечали, что стремление к определенной философской интерпретации догматического христианства всегда являлось одной из наиболее важных черт русской философии, именно это позволяло ей гораздо более глубоко, чем это было возможно для западной философии, находящейся под властью рационализма, отразить мистическое содержание бытия. Однако практически у всех оригинальных русских мыслителей свободное отношение к религии приводило к тому, что они не удерживались в рамках канона, и их идеи рано или поздно приходили в очевидное противоречие с церковной догматикой. Это было даже необходимо для любого философа, поскольку, подчиняя свою мысль стародавним догматическим формулам, невозможно было продвинуться к пониманию новой исторической эпохи, новой культуры и нового человека, творящего культуру и историю XX в. Определенное "преодоление" догматики и строгих догматических формул можно найти даже у Хомякова, который в наибольшей степени был привержен идеалу церковности и церковной традиции – и в жизни, и в творчестве.

Булгаков и Флоренский, наоборот, утверждают необходимость абсолютного подчинения философии авторитету догматического православия и церковной традиции, но именно поэтому в их трудах мы не находим характерных дерзаний творческой мысли, составлявших очевидное достоинство русской философии в период ее наивысшего расцвета в конце XIX - начале XX века. Философия Булгакова и Флоренского дает наглядный пример негативного влияния религиозной установки мыслителей на их творчество, здесь мы наблюдаем, как эта религиозная установка выхолащивает содержание философии, превращает ее если и не в "служанку" богословия, то в некую необязательную форму оправдания уже принятых мировоззренческих принципов, препятствует реализации ее единственного предназначения, ко