PhilosofFine

Россия, на его взгляд, изначально обладала "особо благоприятными условиями для выработки монархической верховной власти". Уже в древней Руси обозначилась царская идея. И дело здесь вовсе не в "татарском влиянии", как "обыкновенно у нас говорят". У татар ханская власть была родовая, "с самым неопределенным содержанием . со стороны идеократической". Кроме того, "в смысле законности власти татарская идея понимала лишь то же самое удельное начало, от которого Русь именно освободилась во время татарского ига". Если и можно говорить о татарском влиянии, то в отрицательном смысле - Русь усвоила не ханскую идею власти, а, наоборот, "пораженная бедствием и позором, глубже вдумалась в свою потенциальную идею и осуществила ее", провозгласив и утвердив монархию. Сама идея монархии впервые возникла на Руси еще в языческий период, на почве "внешней политики племен, соединившихся в Русское государство". Затем она была усилена "идеократической поправкой", которую принесло с собой византийское православие. Однако дальнейшее ее развитие "уродовала . недостаточная сознательность нашего политического принципа", т.е., попросту говоря, отсутствие самостоятельной политической теории.

Положение не изменилось и в петербургский период. Поворот России к Западу привел лишь к тому, что истинная монархия трансформировалась в абсолютизм, вызвывший в качестве ответной реакции конституционное движение. Монархический принцип "держался у нас по-прежнему голосом инстинкта, но разумом не объяснялся". Его сохранению способствовала православная вера, "поскольку она жила в сердцах" и "подсказывала каждому не абсолютистскую, а именно самодержавную, царскую идею". Еще более осложнилась ситуация после 1861 г., когда вследствие правительственных реформ "в нации усилился элемент, уже не способный представить себе этического начала в основе политических отношений". Одновременно с этим широкое влияние приобретала разночинная интеллигенция со своим "нигилизмом", "крайним отрицанием всего существующего". Тихомиров видел в ней исключительно разрушительную силу, не способную ни к какому социальному творчеству. Он характеризовал ее такими чертами, как "полуобразованность" и "бессословность". По его мнению, она отличалась "фантазерским состоянием ума" и полным космополитизмом. Этот "отрицательный, космополитический, внеорганический, а потому революционный дух тяжко налег на новую Россию", - с грустью обманутого неофита сокрушался Тихомиров.

Все же он верил (хотел верить!), что "современная смута, подобно смуте XVII в., завершится полной реставрацией монархии". Он так и не преодолел до конца чисто мечтательного отношения к действительности, которое столь резко осуждал в русской радикальной интеллигенции. Весь его монархизм выбродился на народнической закваске - не в контексте действительных реалий, а вопреки им, по инстинкту, а не по разуму. Как прежде социализм, так теперь монархия сделалась для него отдаленным идеалом, духовно прозреваемой тенденцией, зиждившейся на "русском характере", "национальной психологии". "Русский, - заявлял Тихомиров, - по характеру своей души может быть только монархистом или анархистом". Однако, продолжал он, психология ведет его "ни к чему иному, как к монархии, по той причине, что он не способен честно и охотно подчиняться никакой другой власти, кроме единоличной .". Значит, "в России возможна только монархия". Тихомиров с таким же успехом мог на основании "психологии" объявить русского прирожденным анархистом. Слишком очевиден был тупик, в который заводило его усердие по части восхваления и защиты разлагавшейся политической системы. В своем отношении к революции Леонтьев был непреклонен. "Революция, ассимиляция, эгалитарно-либеральный прогресс, - писал он B.C. Соловьеву, - все это для меня только разные названия одного и того же процесса. Этот процесс, если он приостановится и не возбудит наконец крайностями своими глубочайшее себе противодействие, должен рано или поздно не только разрушить все ныне существующие ортодоксии, особые культуры и отдельные государства, - но, вероятно, даже уничтожит и само все-человечество на земле, предварительно сливши, смешавши его в более или менее однородную, более или менее однообразную единицу. В однообразии - смерть". Надо отдать должное умственной прямоте Леонтьева: он в равной степени "разрушительным и революционным" считал и "проповедь всеобщего христианства", хотя и оговаривал при этом, что такая проповедь заповедана самим Евангелием, дабы человечество помнило о приближении "конца" и "предсмертном смешении". Сотрудник Каткова Н.А. Любимов в цикле статей под названием "Против течения. Беседы о революции" (1880) высказывался на этот счет еще определенней: "Не общественные настроения, как ни велико их значение, делают революцию и не в них главная опасность положения в переходные эпохи. Первенствующее значение имеет настроение правительства и его образ действий". Победоносцев, подобно Каткову, многие новые явления в русской жизни связывал с "интригой" поляков. Говоря о конституционном ослеплении" quasi-государственных русских людей", он в письме Александру III от 11 марта 1883 г. писал: "Кому была бы от этого радость и победа, так это полякам, которые, несомненно, стоят, скрытые, в центре всякого так называемого конституционного движения в России. Тут было бы для них вольное поле деятельности, вольная игра - и гибель России".