PhilosofFine

Одной из центральных фигур александровского мистицизма был Михаил Михайлович Сперанский (1772-1839), который, будучи сыном сельского священника и выпускником Санкт-Петербургской духовной академии, сделал блестящую карьеру, став директором департамента министерства внутренних дел,статс-секретарем Александра I, членом Комиссии составления законов, товарищем (заместителем) министра юстиции, государственным секретарем. Под его непосредственным руководством была осуществлена кодификация "Полного собрания законов Российской империи" (45 т.) и "Свода законов" (15 т.). Его перу принадлежали сочинения такого рода, как "План государственного преобразования: Введение к Уложению государственных законов" (М., 1905), "Руководство к познанию законов" (Спб., 1845). И при всем этом он еще был философом - мистиком и теософом.

Сперанский глубоко интересовался историей мистицизма, не менее десяти лет жизни отдал изучению святоотческой и мистической литературы. Начиная с 1805 г. он ежедневно вместо утренней молитвы переводил на русский язык популярное сочинение мистика XV в. Фомы Кемпийского "О подражании Христу". За это время, по его собственному признанию, он приблизился к "преддверию царства Божия". В одном из писем он признавался: "Вся наша духовность собственно сводилась к теософии. К ней же относятся творения Бёме, Сен-Мартена, Сведенборга и т. п. Это лишь азбука". Такие мысли Сперанский мог заимствовать также из поучений старого масона, вельможи екатерининской эпохи, сенатора И. В. Лопухина, который в свое время писал ему: "Kempis, Фенелон, Таулер всегда должны составлять наилучшее и самое питательное чтение для ищущих истины и прямого дела. Главное искусство в этом деле - не стараться о свете и истине, а уметь стараться о соединении с ними".

Подобно многим мистикам, Сперанский специфическим образом оценивал роль Священного Писания - оно, по его мнению, только наставляло и приготавливало адепта к восприятию его "внутреннего слова", "тайного смысла". Менее всего Сперанского увлекала историческая канва Писания или проблема адекватного понимания текста. Почти все усилия мыслителя сосредоточивались на постижении его скрытого "духовного смысла", представленного, как правило, сложным рядом эмблем и символов: "Писание есть книга для поучения всех, приспособленная ко всем состояниям духовным, по мере того как сменяются эти состояния, смысл его изменяется, и, хотя сущность всегда одна и та же, приложения разнообразятся до бесконечности".

Вернувшись в 1821 г. из ссылки в пору торжества официального православия, олицетворением которого стал архимандрит Фотий, Сперанский высказывался более сдержанно, подчеркивая вместе с тем глубокую связь религии и политики: "Ошибаются люди, утверждающие, будто дух Царствия Божия несовместим с началами политических обществ. Разве державство не есть своего рода священство? Что такое помазание государей? .Не знаю ни одного государственного вопроса, которого нельзя было бы свести к духу Евангелия".

Культуру периода александровского мистицизма Г. В. Флоровский не без оснований называет "возрождением новиковских традиций". Непосредственным продолжателем Н. И. Новикова, в том числе и в издательской деятельности, был его ученик Александр Федорович Лабзин (1766-1825).

Мистицизм Лабзина по форме и содержанию проще и доступнее достаточно изощренного мистицизма Сперанского. Это было своеобразное тиражирование основ христианской нравственности в сугубо мистическом контексте на темы: "внутренний человек", "истинная вера", "внутренняя церковь". "Когда внутренний человек возрождается во внешнем, - писал он, - то все приходит в первый порядок Божественного Творения, когда же внешний одними своими способами живет и действует, тогда все приходит в хаотический беспорядок".

Уверовав в "церковь внутреннюю" и критикуя "внешнюю" ортодоксальную церковь, Лабзин весь отдался делу доведения до каждого содержания и сути христианской нравственности. Его усилия были направлены на разъяснение того, как путем внутреннего усовершенствования достигнуть общения с миром Божественным и Небесным. Главным в деле мистического богопознания он считал "познание самого себя", а не внешнюю обрядовую форму.