PhilosofFine

Рассмотрим ход первых двух картезианских «Размышлений» в перспективе, которая позволит выделить его всеобщие структуры — движение к ego cogito, к ego, осуществляющему cogitationes тех или иных cogitatа. Нашей темой будет, таким образом, этот «экзаменационный вопрос», излюбленный теми, кто относится к философии по-детски наивно. На самом же деле в этих первых размышлениях заключена глубина, исчерпать которую столь трудно, что этого не смог сделать даже Декарт: он дал вновь ускользнуть великому открытию, которое уже было держал в руках. Еще и сегодня — а пожалуй, как раз только сегодня — всякий самостоятельно мыслящий человек должен, как мне кажется, глубочайшим образом изучить эти первые «Размышления», не чураясь кажущейся примитивности, заранее уже известного использования новых мыслей в парадоксальных и в корне превратных доказательствах бытия Бога, некоторых прочих неясностей и неоднозначных мест,— но и не успокаивая себя слишком скоро своими собственными опровержениями. Будет вполне оправданно уделить сейчас место моей попытке тщательного истолкования, которое не повторяет сказанное Декартом, а отыскивает то, что действительно заключалось в его мышлении, а затем проводит различие между тем, что было осознано им самим, и тем, что от него заслонили (или подменили собой его мысли) известные и, конечно же, весьма естественные само собой разумеющиеся моменты [Selbstverstandlichkeiten]. Это не просто пережитки схоластических традиций, не просто случайные предрассудки его времени, а моменты, которые само собой разумелись на протяжении тысячелетий и преодоление которых стало вообще возможным только благодаря прояснению и додумыванию до конца изначальных декартовых мыслей.

Философское познание есть, по Декарту, абсолютно обоснованное познание; оно должно опираться на непосредственное и аподиктическое познание, которое в своей очевидности исключает всякое мыслимое сомнение. Опосредуемое познание должно на каждом своем шагу достигать такой же очевидности. Обзор собственных убеждений, приобретенных или перенятых прежде, показывает Декарту, что в них всюду заявляет о себе сомнение или возможность сомнения. В этой ситуации ему (и каждому, кто всерьез хочет стать философом) неизбежно приходится начинать со своего рода радикального скептического эпохе, ставящего под вопрос универсум всех его прежних убеждений, заранее запрещающего всякое их использование в суждении, всякое высказывание об их действенности или недейственности. Каждый философ в своей жизни должен хотя бы раз прибегнуть к такому образу действий, а если он этого еще не сделал, то должен к нему обратиться, даже если у него есть уже «своя философия». До осуществления эпохе ее, следовательно, нужно тоже трактовать как предрассудок. Этому «картезианскому эпохе» на деле свойствен неслыханный доселе радикализм, ведь оно явно охватывает не только значимость всех прежних наук (не исключая и притязающую на аподиктическую очевидность математику), но также значимость до- и вненаучного жизненного мира, т. е. мира чувственного опыта, постоянно предданного как нечто бесспорное и само собой разумеющееся, и всей питаемой им мыслительной жизни — как ненаучной, так в конечном счете и научной. Здесь, можно сказать, впервые ставится под вопрос (в плане «критики познания») самая нижняя ступень всякого объективного познания, познавательная почва всех прежних наук, всех наук об «этом» [«der»] мире: а именно опыт в привычном смысле, «чувственный» опыт — и, коррелятивно, сам мир: как обладающий для нас смыслом и бытием в этом опыте и из этого опыта, поскольку он постоянно и в бесспорной достоверности значим для нас просто как наличествующий, с тем или иным составом отдельных реальностей, и лишь в отдельных деталях иногда обесценивается как сомнительный или как ничтожная видимость. Но в таком случае под вопрос попадает и вся фундированная в опыте работа по приданию смысла и значимости. На деле здесь, как мы уже говорили, лежит историческое начало «критики познания», а именно радикальной критики объективного познания.