PhilosofFine

Всякой научной эмпирии свойственна ее изначальная правомерность, а также свое достоинство. Но не всякая рассматриваемая сама по себе уже есть наука в наиболее изначальном и неотъемлемом смысле, наука, первым именем которой было имя философии; а равно и в том смысле, в котором какая-либо философия или наука вновь учреждалась со времен Ренессанса. Не всякая научная эмпирия возникает как частная функция такой науки. Но только в том случае, если она соответствует этому смыслу, она может действительно называться научной. О науке же как таковой можно вести речь только там, где в рамках неделимого целого универсальной философии в результате разветвления универсальной задачи вырастает та или иная единая в себе особая наука, в чьей (как ветви) особой задаче универсальная задача отражается в изначально живом обосновании систематики. Не всякая произвольно, ради нее самой, практикуемая эмпирия уже есть в этом смысле наука, какую бы практическую пользу она ни приносила и сколь бы надежным ни было господствующее в ней методическое искусство. К психологии же все это относится постольку, поскольку она исторически, в постоянном стремлении выполнить свое назначение в качестве философской и, стало быть, подлинной науки не может преодолеть неясность в отношении своего правомерного смысла и наконец уступает соблазну: строго методически формирует психофизическую или, лучше сказать, психофизика-листскую эмпирию, после чего, убедившись в надежности своих методов, полагает, что тем самым исполнила уже и свой научный смысл. Но сделать это (и прежде всего применительно к самой психологии, как к «средоточию всех решений» для правильного формирования философии вообще) центральным предметом интереса, выяснить всю его мотивацию и определить широту действия — этим уже должны заняться не современные психологи-специалисты, а мы, философы.

В этой направленности изначального намерения на (как сказали бы мы) «философскую» научность вновь и вновь проявлялись мотивы неудовлетворенности, вступающие в силу уже очень скоро после картезианских начал. Здесь имелись ощутимые разногласия между, с одной стороны, исторически унаследованной со времен Декарта задачей, в соответствии с которой нужно методически трактовать души точно так же, как и тела, как связанные с телами пространственно-временные реальности, т. е. фи-зикалистски исследовать весь жизненный мир как «природу» в расширенном смысле; и, с другой стороны, задачей, согласно которой души нужно исследовать в их в-се-бе и для-себя-бытии путем «внутреннего опыта» (примор-диального внутреннего опыта психолога о своем собственном субъективном) или, в интенциональном опосредовании, путем «вчувствования», тоже направленного внутрь (т. е. в то внутреннее, которое принадлежит тема-тизируемым другим лицам). Казалось само собой разумеющимся, что обе задачи методически и предметно связаны между собой, и тем не менее они никак не хотели согласоваться. Новое время с самого начала приуготовило себе дуализм субстанций и параллелизм методов more geometrico, оно, можно сказать, предочертило для себя методический идеал физикализма; пусть от поколения к поколению он становился все более смутным и поблекшим и пусть ему так и не удалось всерьез стать на путь развернутого проведения, все же он задавал меру для фундаментального воззрения на человека как на психофизическую реальность и для всех попыток разработать психологию, осуществить методическое познание психического. Таким образом, мир уже заранее рассматривался «натуралистски», как двухслойный мир реальных фактов, управляемых каузальными законами; а следовательно, и души рассматривались как реальные придатки к их живым телам (мыслимым по способу точного естествознания), которые, хотя и обладают иной структурой, нежели просто тела, т. е. не являются res extensa, однако все же реальны в том же смысле, что и эти тела, и в этой связи должны исследоваться в том же смысле, в отношении «каузальных законов» — т. е. в теориях, которые в принципе относятся к тому же виду, что и теории образцовой и в то же время фундирующей их физики.