PhilosofFine

Смысл сверхбытийного существования ипостасного "я" заключается в том, чтобы быть "основой" (ипостасью - "подставкой") для всех своих определений - чтобы определять себя в форме конкретного бытия ("являть" себя). Это и есть, по Булгакову, метафизическое "суждение", или "предложение", его структура (""я" есмь нечто, некое Л") определяет троичный характер "полного", "развернутого" существования "я" - оно включает в себя прежде всего саму ипостасностъ, затем совокупность идей или смыслов, через которые "являет" себя личность, и, наконец, конкретное бытие, реализующее эти идеи и смыслы.

В языковом суждении эти три момента соответствуют, во-первых, местоимению, подлежащему, во-вторых, определению (дополнению) и, в-третьих, связке "есть", задающей выражение "я" через идею в бытии (сказуемое).

Абсолютно новая точка зрения на человека и его отношения с миром настолько увлекает Булгакова, что в "Трагедии философии" он почти забывает о важнейшей идее своих прежних работ, идее Софии. Тем не менее он, конечно же, не отрекся от своего религиозного мировоззрения и поэтому был вынужден обратить внимание на согласование новой позиции с главными положениями этого мировоззрения; результатом его усилий в этом направлении, по-видимому, и стало ясное осознание невозможности такого согласования и, как следствие, отказ от философии как "соблазна", уводящего от незыблемого догматического мировоззрения.

Подлинным философским "завещанием" Булгакова нужно признать не книгу "Трагедия философии", в которой душевные противоречия и борения автора отражены в гораздо большей степени, чем содержание найденных им новых идей, а книгу "Философия имени" - хотя и очень близкую к предшествующей, но гораздо более цельную в сравнении с ней; она была написана под впечатлением от конфликта, связанного с чисто богословской проблемой исповедания Имени Божьего, и в основном посвящена языку как важнейшему элементу культуры, как центральному элементу всего человеческого (и даже мирового) бытия.

В Философии имени Булгаков еще более решительно, чем в предыдущей книге, признает нерасторжимое единство человека и всего мирового бытия. Постулат этого единства становится основой интерпретации метафизической сущности слова, речи. Человеческая личность есть онтологический центр мироздания, она в своей бездонной глубине "слита" со всем бытием, и каждая вещь, каждый фрагмент бытия имеет возможность через личность "развернуть" себя, получить "голос", "зазвучать" во вселенной, стать собой. Булгаков решительно отвергает учение о чисто психологическом происхождении языка, в котором слово понимается как условное и субъективное обозначение независимо существующих вещей и явлений. Слово в своей сущности абсолютно объективно и творится не столько человеком, сколько самим бытием в человеке и через человека, причем вещи не существуют независимо от слов, "звучание" слова есть в метафизическом смысле акт сотворения вещи, точнее - ее самоявления из темной, дословесной глуби бытия на свет мыслимости, ясной определенности. "Слово есть мир, ибо это он себя мыслит и говорит, однако мир не есть слово; точнее, не есть только слово, ибо имеет бытие еще и металогическое, бессловесное. Слово космично в своем естестве, ибо принадлежит не сознанию только, где оно вспыхивает, но бытию, и человек есть мировая арена, микрокосм, ибо в нем и через него звучит мир, поэтому слово антропокосмично, или, скажем точнее, антропологично. И эта антропологическая сила слова и есть реальная основа языка и языков. Наречия различны и множественны, но язык один, слово едино, и его говорит мир, но не человек, говорит мирочеловек". Именно этот смысл Булгаков находит в библейской истории о том, как Бог привел к Адаму всех сотворенных им животных для того, чтобы тот назвал их, дал им имена. "Здесь не могло произойти никакой ошибки, ибо не было субъективности: имена тварей звучали в человеке как их внутренние слова о себе, как самооткровения самих вещей. Однако это именование было не пассивным со стороны человека, он не был только зеркалом вещей, в которое они смотрелись, чтобы узнать себя в идее, в имени своем, но и действием человека, ибо только человек обладает речью".

Эта теория помогает Булгакову конкретизировать ту новую концепцию, которую он в общих чертах наметил в "Трагедии философии". Несколько искусственное обозначение личности как бесконечно осуществляемого суждения, предложения, теперь получает естественное обоснование в связи с тем, что в акте явления содержания личности в форме определенного бытия главным признается слово, акт "именования" (в его метафизической сущности). Наперекор общепринятому убеждению в первичности и фундаментальности существительных, обозначающих отдельные вещи и явления, Булгаков утверждает, что они представляют собой "свернутые" суждения, то есть вторичны по своему происхождению. Строго говоря, нет "абстрактных" существительных, имен, каждое имя в языке - это акт именования (сотворения) данного конкретного объекта. "В познании, от элементарного до сложнейшего, содержится тройственный акт: глухого голоса бытия, звучания слова и соединения в акте познания этого толчка и этого слова - в именовании". Исходными словами в языке являются качественные определения (не "змея", а "змеиность", не "человек", а "человечность" и т.д.), которые непосредственно выражают ту или иную идею. Сами идеи лишены бытия, существуют вне бытия, "идеальным" образом, но в элементарном суждении именно они, воплощаясь в "первичные" слова, задающие общие качества, просветляют "темное" бытие и превращают его в бытие определенное. Имя и есть акт такого "просветления" алогичного бытия, то есть акт его "явления" в форме вещи, определенного бытия.