PhilosofFine

Троичная структура суждения теперь соотносится с тремя основными онтологическими элементами, или "слоями", реальности: алогичным (безусловным) бытием, миром общих идей-определений и, наконец, определенным (предметным) бытием, космосом. Самым важным, хотя чаще всего скрытым, оказывается первый член суждения, поскольку именно он задает "присутствие" алогичного, "темного" бытия в качестве трансцендентного "основания" вещи; это - местоимение, которое по самой своей сути не может быть обычным словом (ибо слово - это идея, определение), а представляет собой "мистический указательный жест" и обозначается условным символом "я". ""Я" есть та точка, из которой говорящий смотрит и выражает в слове весь мир, но себя он не видит, а потому и выразить не может иначе, как общим символическим свидетельством бытия". Например, акт именования замеченного живого существа змеей в развернутой форме должен выглядеть так: " ."я" ("здесь") есть змеиность" ("видя змею и называя ее змеей, человек в сущности осуществляет функцию облечения смыслом внесмысленного, немого бытия и говорит: это - змеиное, змея"). В данном контексте понимать "я" как субстанцию, в духе классического рационализма, невозможно, и в книге "Философия имени" Булгаков, наконец, отказывается от использования этой категории. ""Я", языковое местоимение "я", оказывается онтологической рамой, в которой может быть вмещено все бытие, а в частности - и бытие этого самого "я", насколько оно входит в космос, именуется, нарекается. Само же "я" есть именование абсолютно неименуемого, это сама ´νσiα, обнажающаяся в феноменах как первородящая энергия". Нетрудно увидеть в новом определении "я" сходство с хайдеггеровским определением человека как Dasein (здесь-бытия, присутствия), как акта экзистирования, акта, результатом которого становится "явление" алогичного бытия (бытия как такового) в форме мира, предметного бытия. Собственно, и булгаковская интерпретация языка в целом может рассматриваться как предвосхищение поздней концепции Хайдеггера, с ее центральным тезисом "язык - дом бытия".

Очевидно, что все, что до сих пор говорилось о языке, относится к идеальному, "священному" праязыку, не только именующему вещи, но и творящему их. Реальные человеческие языки - это вторичные, искаженные, обремененные психологизмом и негативной человеческой субъективностью формы этого праязыка. Для объяснения их появления Булгаков использует миф о грехопадении первых людей, имевшем в качестве последствия вавилонское смешение языков. Однако священный, творящий праязык остается реальным и действенным основанием каждого языка, поэтому наряду с тем, что наш язык очень часто страдает "пустословием" и "суесловием", в нем всегда остается возможность священных, магических, творящих и покоряющих слов. "Слова никогда не суть лишь "слова, слова, слова", они всегда суть некая сила, реальность, сущность . Известный магизм (или колдовство) присущ слову; слова имеют силу, они суть действие. Словом злым или непреднамеренным, но почему-либо сильным, можно убить или больно ударить человека . Ввиду того что энергия слова самая действенная, проникающая до онтологического корня вещей, опасность в злоупотреблении словом больше, чем при занятиях с динамитом, который может взорвать лишь внешнюю оболочку, но не внутреннее зерно бытия". В наибольшей степени эта действенная сущность слова проявляется в поэтической речи; поэзия - это та форма, в которой слово в максимальной степени выявляет в себе свою праязыковую, священную основу, очищается от "психологизма" и "субъективизма" обыденной речи, сбрасывает шелуху пустословия и суесловия.

Приступая, наконец, к рассмотрению проблемы Имени Божьего, Булгаков пытается отличить Имя Божье от имен конкретных вещей, однако в этой части его рассуждения выглядят не слишком убедительными. Уже в самом простом имени вещи, как мы видели выше, наличествует акт трансцендирования, акт раскрытия в конечном бытии бытия алогичного (безусловного, абсолютного). Поэтому естественное утверждение о том, что Имя Божье есть вхождение Трансцендентного в сферу, имманентную тварному бытию, мало что объясняет, до тех пор пока не уточнено различие двух форм акта трансцендирования. Булгаков, конечно, подразумевает это различие, однако логика развиваемой им теории не позволяет сделать его ясным; пытаясь объяснить его, он фактически приходит к признанию этого различия принципиально не-эксплицируемым в нашем опыте.