PhilosofFine

Русское искусство всегда обладало достаточно глубоким и очевидным философским подтекстом. До начала XIX в. его огромное значение в выражении философского мировоззрения нации было связано с тем, что философия еще не выделилась в особую сферу, независимую от догматического богословия и церкви. Однако, как мы видели на примере творчества Достоевского, Толстого, Шестова, Розанова, оно продолжало оставаться важным фактором и в период интенсивного создания философских концепций в XIX - начале XX века. После же воцарения идеологической диктатуры искусство вновь стало играть особую роль в процессе осмысления нацией своей исторической судьбы, своих трагических заблуждений и ошибок, точно так же как и своих возвышенных дерзаний и святых идеалов. Уже русский авангард, ворвавшийся в культуру России вместе с революцией, нес в себе глубокое философское содержание, связанное с осознанием великого предназначения человека в мире (см. раздел 5.2). Однако вступление России в советскую эпоху в 30-е годы было связано с устранением всего слишком очевидно противоречащего новой модели жизни. Даже искусство не могло говорить о важнейших проблемах истории и человека слишком прямо. Тем не менее у самых талантливых художников философское осмысление мира совершенно естественно вырастало из художественной ткани их произведений (здесь можно упомянуть Михаила Булгакова, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Кузьму Петрова-Водкина, Дмитрия Шостаковича и многих других).

Среди художников 20-40-х годов особенно сложные философские идеи мы находим в произведениях Андрея Платоновича Платонова (1899-1951). Быть может, никто из русских художников XX в. не осмыслил более глубоко истоки русской революции и ее поистине метафизический смысл, чем Платонов. В его прозе нашли себе продолжение и определенное завершение те размышления о человеке, смысле его жизни, смерти и бессмертии, которые в русской литературе и философии велись на протяжении полутора столетий, - от А. Радищева до Л. Толстого, Ф. Достоевского и Н. Федорова.

Особенно ясно эти размышления звучат в романе "Чевенгур" (1929) и повести "Котлован" (1930). Герои Платонова - плоть от плоти самого народа, и их устами говорит сама народная душа, говорит о самых сокровенных своих устремлениях, о том, что стало привычным называть русской идеей. В русской революции, понятой не как коварный замысел узкой группы идеологов, "обольстивших" народ, а как устремление широких народных масс, русская идея получила, быть может, не совсем адекватное, но очень яркое выражение, и герои Платонова наглядно демонстрируют связь метафизической глубины народной жизни с разрушительно-созидающей; ищущей стихией революции. Для наивно-мудрых персонажей "Чевенгура" большевистская революция и начало реализации идеала коммунизма в России означают не больше не меньше как воплощение в земной жизни людей идеала бессмертного существования. Подобно тому как Чаадаев решительно заявлял, что подлинный смысл христианского идеала есть "жизнь без смерти, а вовсе не жизнь после смерти" (см. раздел 3.1), а герой Достоевского был готов стать учителем новой веры, обещающей вечную жизнь не за гранью смерти, а по сю ее сторону (так что состояния "по ту сторону" и "по сю сторону" будут уравнены и "будет все равно, жить или не жить"; см. раздел 4.6), так и персонажи "Чевенгура" не сомневаются в том, что революция преобразила саму онтологию нашего бытия - вырвала у смерти ее "жало".

Главный герой "Котлована" Вощев постоянно собирает трупы жуков и растении, один из героев "Чевенгура" предполагает время от времени раскапывать могилу своего сына и смотреть на него - в этих деталях проступает отношение к смерти как неабсолютной грани, за которой как-то продолжается обычное телесное бытие, и возможен возврат к прежнему состоянию. Самым выразительным символом новой русской веры, которую несут в себе герои Платонова, является Мавзолей, где лежит "нетленный Ленин": "науку ждет" - "воскреснуть хочет". Здесь намечается страстный порыв к новой реальности, в которой будет осуществлено то, что традиционное христианство и традиционный рационализм, пролагающие незыблемую грань между духовным и телесным, конечным и бесконечным, смертным и вечным, в которой сойдутся в одном жизненном пространстве, в акте живого, иррационального бытия Земля и Небо, сфера человеческого и сфера божественного.