PhilosofFine

В период кризисного состояния русской нации все же существует истинная, "живая" тенденция, которой, в отличие от "искусственной", "неспособной к дальнейшему развитию", свойственны самобытность, укорененность в истории, слиянность с народным миропониманием, наличие идеала, "ясного сознания простых начал". Этот идеал может быть затерян, скрыт вековыми наслоениями привнесенных, чужеродных влияний, но, несмотря на это, в народных глубинах всегда существуют слои, в быте, преданиях, нравственном строе которых он пребывает, сохраняя способность к возрождению.

По Григорьеву, в купечестве и простонародье сохранился народный быт, потому что там удержались язык, понятия и "типы общей, родовой национальности, которой существенные, коренные черты одинаково общи всем слоям" как признаки кровного родства, племенного единства. Увековечение этих ценностей "плоти и крови", из которых проистекает весь образ жизни нации, есть призвание литературы, а удержание их - ее общественное служение. Но чтобы увековечить, мыслитель, писатель, художник должен сначала, снимая "наносные слои", "дорыться до почвы", до простых основ, до "первоначальных слоев" - хранителей национальных традиций, каждый представитель которых - "органический продукт почвы и народности".

Григорьев старается определить суть народного идеала, раскрыть тайны "русской души", обращаясь к истории России, но не просто к древним мифическим ее истокам, опоэтизированным славянофилами, а к истории в целом, со всеми ее зигзагами и вражескими нашествиями, оставившими неизгладимый след в душе народа, мучившего Чаадаева беспамятством, а Карамзина и Погодина - бездумным легким заимствованием. И тогда обнаруживается, что эта душа, ее идеал состоит из парадоксального совмещения смиренного и мятежного, славянского и варяжского, татарского, земского, семитского, цыганского и еще много неисповедимого. Мятущаяся натура россиянина, его взлеты и падения есть сгусток истории его народа. "Совершенно веря с г. Буслаевым в органическую связь наших растительных, мифических и поэтических основ с основами общеевропейскими, мы не можем, однако, утаить от себя того, что "волею судеб" на них лежат такие византийские и татарские слои, которые по форме образовали из них нечто совершенно новое". К коренным чертам русской натуры Григорьев относил отходчивость сердца, отсутствие упорства в злобе, всегдашнюю готовность к примирению, веру в божественный промысел. Эти особенности как бы аккумулированы в пушкинском образе И. П. Белкина и в "царстве обломовщины". Но есть в русском человеке и страстность, "последовательность до беспощадности", "цельность увлечения великими идеалами", некое тревожное начало и неуспокоенность, не дающие ему удовлетворения в "общинном смирении" славянофилов и всеми своими порывами созвучные героям Лермонтова.

Суть философских размышлений Григорьева - в противостоянии просветительской философии, с ее пафосом всесилия человеческого разума, уверенностью в праве и способности человека преобразовывать действительность, изменять ее в соответствии со своими планами. Современная философия, по его убеждению, дошла до крайности в возвеличивании рациональных начал, науки, приписывая им исключительное, абсолютное значение. Однако, отрицая правомерность восторгов просветительства, уверенного в том, что найдено простое решение всех вопросов, Григорьев предостерегает и против опасности чрезмерного увлечения скептицизмом, сомнением, доводящим до "бездны, поглощающей всякий конечный разум". Позитивным моментом он считает крепнущее движение, ориентированное на реальное, которое обладает внутренней мощью вне и помимо человеческого вмешательства, на "жизнь", которая властно заявляет о себе, "кричит разными своими голосами, голосами почв, местностей, народностей, настроений нравственных, в созданиях искусств". Человеческая мысль, считал он, должна быть соединена с чувством, слитым с народным миропониманием. Он вынашивал в своем сердце представление о деятельности, основанной на "христианском мышлении", в котором не было бы ни чрезмерного индивидуализма и эгоизма, ни подавления личностного начала, ни сердечной апатии, но было свободное осознание своей ответственности в мире, высшие понятия о добре и зле и ориентация на душу человеческую, "решительно не подлежащую развитию".