PhilosofFine

Это противоречие в учении Толстого сглаживает уже упоминавшаяся тенденция к признанию всего телесного мира некоей иллюзией, не имеющей существенного значения на фоне всеобщего разума (онтологический статус последнего так и остается неопределенным). В книге "О жизни" эта тенденция особенно ясно проступает в отрицании Толстым существенности смерти. "Жизнь моя, - пишет Толстой, - проявляется во времени, пространстве, но это только проявление ее. Сама же жизнь, сознаваемая мною, сознается мною вне времени и пространства. Так что при этом взгляде выходит наоборот: не сознание жизни есть призрак, а все пространственное и временнбе - призрачно. И потому временнбе и пространственное прекращение телесного существования при этом взгляде не имеет ничего действительного и не может не только прекратить, но и нарушить моей истинной жизни. И смерть при этом взгляде не существует". В своем понимании смерти как некоторой "метаморфозы", совершающейся только с внешней, видимой "частью" нашего существа, но не затрагивающей нашей истинной сущности, Толстой почти буквально повторяет точку зрения, высказанную ранее Чаадаевым. Даже тот наглядный пример, с помощью которого Толстой иллюстрирует свое отношение к смерти, буквально повторяет известное рассуждение Чаадаева (см. раздел 3.1): смерть есть точно такой же относительный разрыв в непрерывном временном существовании сознания, каким является для нас сон.

Может показаться, что в результате такого понимания жизни человека и феномена смерти Толстой полностью утрачивает идею индивидуального бессмертия, признавая только бессмертие (по сути, вневременность) всеобщего разума, в котором растворяется отдельная личность. Однако в этом пункте Толстой находит оригинальную возможность сохранить идею личного бессмертия, без которой его учение действительно превратилось бы в вариант буддийской философии. Даже раскрывая свою истинную сущность, "сливаясь" со всеобщим разумом и отрицая значимость своей внешней жизни, человек сохраняет неповторимость своего "я" как особый характер отношения к миру, как особую и навеки неизменную систему предпочтений в отношении ко всему бесконечному бытию. "Себя, - пишет Толстой, - я разумею как это основное свойство, и других людей, если я знаю их, то знаю только как особенные какие-то отношения к миру. Входя в серьезное душевное общение с людьми, ведь никто из нас не руководствуется их внешними признаками, а каждый из нас старается проникнуть в их сущность, т. е. познать, каково их отношение к миру, что и в какой степени они любят и не любят . И потому может уничтожиться мое тело, связанное в одно моим временным сознанием, может уничтожиться и самое мое временное сознание, но не может уничтожиться то мое особенное отношение к миру, составляющее мое особенное я, из которого создалось для меня все, что есть".

Всеобщий разум Толстого в этом контексте может быть понят не в качестве традиционной духовной "субстанции", возвышающейся над всеми своими "модусами" и стирающей их индивидуальность, а в качестве некоего соборного "организма", одновременно и целостного, и внутренне разделенного на отдельные "сферы", "измерения" или "срезы", соответствующие бытию отдельных личностей. Именно в этом пункте учение Толстого в наибольшей степени сближается с главной линией развития русской философии; это представление можно поставить в прямое соответствие с идеей Хомякова о мистической Церкви, объединяющей всех людей (см. раздел 3.3), с концепцией Соловьева о всеединстве как духовном организме личностей (см. раздел 6.2), с понятием симфонической личности у Карсавина (см. главу 14) и т. д.