PhilosofFine

Два принципиально различных периода творческой и жизненной биографии Шестов находит и в жизни Достоевского, впрочем, здесь они имеют совсем другой смысл, чем в жизни Толстого. Радикальный перелом в мировоззрении писателя и "перерождение убеждений", о котором говорит сам Достоевский, были связаны со смертным приговором, пребыванием на эшафоте и последующей затем каторгой. Достоевский первого периода - это автор Макара Девушкина, страстный защитник "униженных и оскорбленных", человек, целиком посвятивший себя пропаганде идеи добра и всеобщей братской любви, борец за счастливое будущее для всех людей. Пребывание на каторге поставило Достоевского перед совершенно иным ликом жизни, перед совершенно иным представлением о ее смысле, по отношению к которому все идеалы и мечты о светлом будущем потеряли свое значение. Каторга дала совершенно новый опыт бытия, и, вернувшись в свою прежнюю жизнь, жизнь "с идеалами", Достоевский осознал невозможность согласовать между собой этот опыт и прежние "идеалы", оказавшиеся в своем существе кандалами, сковывающими жизнь.

Центральным произведением раннего Достоевского, показывающим всю глубину внутренних противоречий и борений, вызванных в его душе столкновением двух позиций, двух оценок того, что есть главное в жизни и в человеке, Шестов называет "Записки из подполья". Эту повесть Шестов признает самым искренним и глубоким произведением Достоевского. "Подпольный человек", утверждает Шестов, - это сам Достоевский в тот трагический период своей жизни, когда он осознал, что уже не может, как прежде, принимать идеалы добра и справедливости за самое главное, не может отдать себя борьбе за эти идеалы, "за добро"; ибо он раз и навсегда понял, что они подавляют непосредственность, непредсказуемость жизни - то, что для отдельного человека, будь он великий писатель или самый невзрачный обыватель, составляет самое главное в его существовании. Весь смысл повести Достоевского - в изображении противостояния живого человека и "принципов". Принципы и идеалы непримиримы и требуют полного признания своей власти; поскольку "подпольный" человек не желает служить им, они объявляют его существование не имеющим смысла, напрасным. Однако "подпольный человек" борется за свои права и, поскольку принципам и идеалам невозможно предъявить рациональные доказательства своей правоты - все рациональные доказательства уже на их стороне - он использует единственную оставшуюся возможность - бунт против разумности и закономерности, против "дважды два четыре" и "каменной стены" - основ той власти, которую имеют принципы и идеалы. Он отстаивает свое право на абсолютное несогласие и абсолютный произвол - несогласие и произвол даже там, где все разумные доводы за согласие и подчинение. "Стою я . за свой каприз, - цитирует Шестов подпольного человека, - и чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится. Страдания, например, в водевилях не допускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усомниться? А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, т. е. от разрушения и хаоса, никогда не откажется" (все выделения в этой цитате из повести Достоевского принадлежат Шестову).

Шестов безусловно прав, настаивая на том, что творчество Достоевского открыло совершенно новое, непривычное для философии и искусства той эпохи отношение к жизни и к отдельному эмпирическому человеку. Достоевский, действительно, хочет добиться "реабилитации прав подпольного человека" (слова Шестова). Изображая мятущихся, противоречивых, трагически несовершенных людей, Достоевский доказывает, что их непосредственное эмпирическое бытие, помимо его вторичного "осмысления" и "оправдания" с помощью тех или иных абстрактных принципов, имеет абсолютное значение, невыразимое на языке привычных понятий. Жизнь в ее непосредственной экзистенциальной полноте должна быть непременно учтена в наших поисках абсолютного источника всего существующего и всех смыслов существующего.

Тем не менее в своем стремлении более наглядно и ясно выразить эту чрезвычайно важную идею Достоевского Шестов переходит грань разумного. Он абсолютно все в творчестве Достоевского сводит к одной этой идее и тем самым искажает смысл творчества великого писателя, который не укладывается до конца ни в одну простую интерпретацию. По сути, Шестов пытается превратить Достоевского в такого же моноидейного мыслителя, каким был он сам. Вряд ли можно согласиться с тем, что все романы Достоевского от "Преступления и наказания" до "Братьев Карамазовых" - это только вариации на ту тему, которую Достоевский высказал впервые в "Записках из подполья". Стремление Шестова приписать Достоевскому абсолютное противопоставление жизни и принципов, представить Достоевского этаким "нигилистом", не способным себе самому признаться в своем отрицании всех ценностей ради "произвола" и "каприза" жизни, позже привело Шестова к достаточно странному противопоставлению Достоевского и Соловьева: " .из того, что Соловьев прославлял Достоевского, заключали о том, что Соловьев и Достоевский были единомышленниками . Прочтите три речи Соловьева о Достоевском - в них нет ни слова о том, над чем бился всю свою жизнь Достоевский. Соловьева в Достоевском занимают только те мысли, которые он сам ему внушил и которые Достоевский более или менее удачно, но всегда по ученически развивал, главным образом в "Дневнике писателя"; а собственные же видения Достоевского так же пугали и отталкивали Соловьева, как и всех других читателей". Такое противопоставление в равной степени искажает и творчество Соловьева, и творчество Достоевского, поскольку каждый из них разными путями, с помощью разных выразительных средств шли к одной и той же цели: пытались выразить совершенно новое философское понимание человека, совмещающее в себе признание ценности сиюминутной земной жизни и требование преобразования существующей действительности, дополнения эмпирического бытия некоторым идеальным измерением, которое бы не уничтожало и не "снимало" эмпирическую единичность, а придавало бы ей непреходящее, вечное значение. В рамках этой общей цели Достоевский большее значение придавал выражению экзистенциальной цельности единичного человеческого существования; однако сводить его творчество только к этому - значит несправедливо обеднять его мировоззрение. В свою очередь, Соловьев, конечно, в большей степени был нацелен на "оправдание" традиционных ценностей добра, справедливости, любви и т. д., но только предельно пристрастный читатель (каковым и был Шестов) может утверждать, что у Соловьева само это "оправдание" построено на основе абсолютного отрицания значения отдельного, индивидуального бытия каждой личности. Тот факт, что Соловьев не смог достаточно последовательно реализовать свой замысел, не умаляет его заслуги как одного из первооткрывателей пути к новой философии.