PhilosofFine

Во-первых, речь при таком способе не может идти о действительной реализации некой идеальной возможности перевести Гуссерля (или любого другого автора), при которой не требовалось бы абсолютно никакое знание и даже знакомство с той материей, о которой в его сочинениях говорится. Грамматическая канва всегда оказывается слишком слабой системой для того, чтобы выстроить авторские смыслы и, в конечном счете, авторский смысл в их аутентичной непротиворечивости (т. е. в той непротиворечивости, которую позволяет обнаружить сам автор). С точки зрения лингвистической теории, такая констатация ныне кажется совершенно тривиальной (почему я и говорил выше о наивности такого подхода), если не иметь в виду прикрываемый ею практический смысл такой идеальной возможности как требования. Именно в виде «идеала», т. е. в качестве некоторого интенционального предела такая установка крайне необходима для профессиональной деятельности переводчика, и именно ее ему легче всего упустить из виду.

Во-вторых, в тесной связи с вышесказаннаым, нужно признать, что именно мысль и смыслы автора являются в этой деятельности ведущими. Грамматическая «форма», разумеется, не может быть признана таковой с формально-априорной точки зрения, а представляет собой, скорее, некоторую имеющую уже интерсубъективный, хабитуальный для всего человечества статус «материю», с которой автор имеет дело примерно в том же отношении, что и с материей своего опыта в той мере, в какой последний должен и может быть обобществлен. Такая материя подлежит активному формированию со стороны смыслов, вторгающихся иногда (как, например, у Гуссерля), в совершенно не исследованные и дотоле неведомые области. Речь при этом не идет о логифика-ции, «математизации» этой материи с целью сформировать из нее «точные» критерии или нормы. Сам Гуссерль для подобных случаев использует слово «осмысление», которое означает ведь не только: «разобраться» с какими-либо уже наличествующими смыслами, сделать их «осмысленными» для себя,— но и «наделить» смыслом нечто еще вовсе не осмысленное и путем множества опосредований ввести этот новый смысл в интерсубъективный обиход. В этой связи языковая форма действительно представляется не только возможным, но и вообще единственным материалом нововведений и новообразований. Стало быть, я повторяю высказанную в пре-дыдущем абзаце банальность относительно того, что грамматический закон не является номотетическим законом, который переводчик не может преступить, не теряя при этом самотождественности. Одно различие меняет все дело: речь в этом втором случае идет об авторе, а не о переводчике. Пожалуй, здесь лежит и пресловутая граница «сотворчества»: переходя к последнему из внутренне осознанных и оправданных мотивов, мы перестаем «переводить» текст, и лабильные законы грамматического смыслообразования поворачиваются к нам своей обратной стороной. Напротив, мы остаемся в пределах собственного, отслеживаемого нами намерения, только если даем нас вести авторскому смыслу, присоединяясь к нему, но не становясь его «мнимыми соавторами». Вторая идеальная возможность, руководящая работой переводчика, возможность стать «соавтором» переводимого сочинения, тоже должна оставаться необходимым идеальным критерием его деятельности, но возможность «достичь» его реально принадлежит к иной сфере идентификации. В напряженности, создаваемой этими двумя замыкающимися друг на друге требованиями и осуществляется, по всей видимости, работа переводчика.

Из вышесказанного, пожалуй, уже ясно, каким основным требованием я руководствовался в переводе «Кризиса»: это требование держаться как можно ближе к тексту, по возможности адекватнее реконструировать грамматическую структуру фразы и внимательнее относиться к ее синтаксису. Общеизвестно, что Гуссерлю приходилось писать о вещах до того времени неслыханных и поэтому он сам был очень взыскателен к точности своего изложения. Многое из того, что открывалось ему постепенно в его уникальном опыте самопознания, ему приходилось анализировать, оценивать и «выписывать» годами, неоднократно возвращаясь куже сказанному ранее, чтобы открыть какие-то новые стороны, аспекты увиденного. Точно так же и в самом тексте «Кризиса» видно, что он не желает оказаться неправильно понятым и потому часто повторяет свою мысль, каждый раз по-новому ее уточняя, расставляя правильные акценты. В этой связи для перевода очень важно было по возможности, руководствуясь каждый раз конкретным авторским смыслом, уловить и правильно передать ситуативное значение множества так называемых служебных частей, поскольку именно от них и от их места в структуре фразы зависела адекватная расстановка смысловых акцентов, правильное распределение смысла внутри фразы и ее увязывание с предшествующими и последующими.