PhilosofFine

Здесь же мы проследим, как геометрия, перенимаемая с той наивной априорной очевидностью, которая поддерживает ход всякой нормальной геометрической работы, определяет мышление Галилея и приводит его к идее физики, впервые появляющейся отныне в его жизненном труде. Исходя из того практически понятного способа, каким геометрия с самого начала позволяет осуществить однозначное определение в издавна наследуемой сфере чувственного окружающего мира, Галилей, стало быть, сказал себе: где бы ни сформировалась такая методика, благодаря ей мы всюду преодолеваем и относительность субъективных воззрений, которая отныне существенна лишь для эмпирически созерцаемого мира. Ибо таким способом мы обретаем тождественную, безотносительную истину, в которой может убедиться каждый, кто сумеет понять и изучить этот метод. Следовательно, здесь мы познаем само истинно сущее, хотя и только в форме отправляющейся от эмпирически данного и постоянно растущей аппроксимации в направлении к геометрическому идеальному гештальту, функционирующему как задающий направление полюс.

Между тем вся эта чистая математика имеет дело с телами и с телесным миром лишь в абстракции, а именно, лишь с абстрактными гештальтами в пространство-временности, да и с ними только как с чисто «идеальными» предельными гештальтами. Конкретно же, и прежде всего в эмпирическом чувственном созерцании, действительные и возможные эмпирические гештальты даны нам лишь как «формы» некой «материи», некой чувственной полноты [Fйlle], т. е. вместе с тем, что представлено в так называемых «специфических» чувственных качествах — цвете, звуке, запахе и т. п.— и обладает собственными градациями.

К конкретности чувственно созерцаемых тел, их бытия в действительном и возможном опыте, принадлежит и то, что они связаны свойственной их существу изменчивостью. Их изменения в отношении пространственно-временного местоположения, особенностей формы и полноты не случайны и не произвольны, а чувственно-типическими способами эмпирически зависимы друг от друга. Такая взаимосоотнесенность происходящих с телами изменений [Geschehnisse] сама составляет момент повседневного опытного созерцания; в опыте она познается как то, что придает телам, сущим вместе, одновременно или последовательно, их взаимопринадлежность, как то, что связывает их бытие [Sein] с их так-бытием [Sosein]. Во многих случаях, хотя и не всегда, мы можем по связуемым ими членам с определенностью распознать в опыте эти реально-каузальные связи [Verbundenheiten]. Там, где этого не случается и где явно происходит что-то новое, мы все равно сразу спрашиваем: «Почему?» и ищем их, осматриваясь среди наших пространственно-временных обстоятельств. Вещи созерцаемого нами окружающего мира (всегда принимаемые так, как они наглядно присутствуют для нас [da sind] в жизненной повседневности и имеют для нас значимость действительных) имеют, так сказать, свои «привычки» и в типически сходных обстоятельствах ведут себя сходным образом. Если мы возьмем созерцаемый мир в целом в той текущей ежеминутности [Jeweiligkeit], в коей он только и присутствует для нас, то и в целом он обладает своей «привычкой», состоящей именно в том, чтобы по привычке продолжаться так, как прежде. Таким образом, эмпирически созерцаемый нами окружающий мир обладает общим эмпирическим стилем. Какие бы превращения ни претерпевал этот мир в нашей фантазии и как бы мы ни представляли себе будущее течение мира в его неизвестности, «каким оно могло бы быть», т. е. в его возможностях, мы всегда с необходимостью представляем его в том стиле, в каком мир уже у нас есть и был прежде. Это мы можем отчетливо осознать в рефлексии и в свободном варьировании этих возможностей. Так мы можем сделать темой тот инвариантный всеобщий стиль, который этот созерцаемый мир сохраняет в потоке тотального опыта. Именно тогда мы видим, что вещи и происходящие с ними изменения вообще выступают и протекают не как угодно, а «apriori» связаны этим стилем, инвариантной формой созерцаемого мира; другими словами, что в силу универсальной каузальной регуляции всему вместесущему в мире свойственна всеобщая, непосредственная или опосредованная, взаимопринадлежность, в которой мир есть не просто некая совокупность всего [Allheit], но — всеединство [Alleinheit], некое (пусть и бесконечное) целое. Это очевидно a priori, сколь бы ограниченны ни были наши действительные опытные познания об особых каузальных связях, сколь бы мало ни было известно о них из прежнего опыта и сколь бы мало ни предочерчивалось ими для опыта будущего.

Благодаря этому универсальному каузальному стилю созерцаемого окружающего мира в нем становятся возможны гипотезы, индуктивные умозаключения, предсказания в отношении неизвестного в настоящем, прошлом и будущем. Но в жизни донаучного познания мы в отношении всего этого остаемся в пределах приблизительного, типического. Как могла бы стать возможной «философия», научное познание мира, если бы все ограничивалось смутным сознанием тотальности, в котором сознается также и мир как горизонт при всем чередовании временных интересов и познавательных тем? Конечно, мы можем, как было показано выше, направить тематическую рефлексию на это мировое целое и ухватить его каузальный стиль. Но при этом мы обретаем лишь очевидность пустой всеобщности: очевидность того, что все происходящее, доступное опытному познанию, в любом месте и во все времена бывает каузально определено. А как обстоит дело с так или иначе определенной каузальностью мира, с так или иначе определенным сплетением каузальных связей, которое придает конкретность всему реально происходящему во все времена? Познать мир «философски», всерьез научно — это имеет смысл и возможно, только если изобрести метод, с помощью которого можно было бы систематически и в известной мере заранее конструировать мир, бесконечность его каузальных связей, из ограниченного набора того, что каждый раз — и притом лишь относительно — устанавливается в прямом опыте, и стараться удостоверить [bewahren] эту конструкцию, несмотря на ее бесконечность. Как это можно помыслить?