PhilosofFine

Но это не означает, что совокупное изменение [Wandel] полнотных качеств в их изменениях и неизменности [Veranderungen und Unveranderungen] разыгрывается по каузальным правилам таким образом, что вся эта абстрактная сторона мира становится целиком зависима от того, что каузально разыгрывается в гештальтной стороне мира. Иными словами, нельзя a priori усмотреть, чтобы всякое доступное опытному познанию, всякое мыслимое в действительном и возможном опыте изменение специфических качеств созерцаемых тел каузально зависело от того, что происходит в абстрактном мировом слое гештальтов, чтобы оно имело, так сказать, свой противообраз [Gegenbild] в царстве гештальтов в том смысле, что то или иное совокупное изменение всей полноты имело бы свой каузальный противообраз в сфере гештальтов.

Выраженная таким образом, эта мысль могла бы показаться прямо-таки авантюрной. Между тем добавим сюда давно известную и тысячелетия назад проведенную (в обширных сферах, хотя отнюдь не полностью) идеализацию пространственно-временной формы со всеми ее гештальтами, а также с затрагивающими ее самое изменениями и гештальтами изменений. Она включала в себя, как мы знаем, идеализацию измерительного искусства не только как искусства измерения, но как искусства эмпирически каузального конструирования (чему, как и в любом искусстве, само собой разумеется, помогали дедуктивные умозаключения). Теоретическая установка и тематизация чистых идеальностей и конструкций привела к чистой геометрии (под которой здесь вообще подразумевается чистая математика гештальтов); а позднее — в результате уже вполне понятного поворота — возникла, как мы помним, геометрия прикладная: практическое измерительное искусство, руководствующееся идеальностями и с их помощью идеально осуществляемыми конструкциями, т. е. объективация конкретно-каузального телесного мира в соответствующих ограниченных сферах. Как только мы вспомним все это, намеченная выше и производящая поначалу столь необычное впечатление мысль утратит свою причудливость и — в силу нашего прежнего школьного воспитания — приобретет для нас попросту само собой разумеющийся характер. То, что в донаучной жизни мы опытно познаем в самих телах как цвета, звуки, теплоту, тяжесть, а каузально — как тепловое излучение тела, согревающего окружающие его тела и т. п., с «физической» точки зрения, конечно, указывает на колебания звука, колебания теплоты, следовательно, чисто на то, что происходит в мире гештальтов. Стало быть, эта универсальная индикация рассматривается сегодня как нечто бесспорное и само собой разумеющееся. Но если мы вернемся к Галилею, то для него, творца той концепции, которая вообще только и сделала физику возможной, еще не могло само собой разуметься то, что стало само собой разумеющимся только благодаря его труду. Для него сама собой разумелась только чистая математика и издавна привычный способ применения математики.

Если мы чисто придерживаемся галилеевой мотивации, как она фактически изначально учреждала новую идею физики, то должны объяснить для себя ту причудливость, которой в тогдашней ситуации отличалась его основная мысль, и потому спросить, как он мог прийти к этой мысли: мысли о том, что всё, что заявляет о своей реальности в специфических чувственных качествах, должно иметь свой математический индекс в событиях гештальтной сферы (само собой разумеется, всегда уже мыслимой как идеализированная), и что отсюда должна вытекать возможность косвенной математизации также и в полном смысле, а именно, что благодаря этому (пусть косвенно и особым индуктивным методом) должно быть возможно ex datis конструировать и тем самым объективно определять всё происходящее в стороне полноты. Вся бесконечная природа как конкретный универсум каузальности становилась, согласно этой причудливой концепции, своеобразной прикладной математикой.

Однако сначала мы ответим на вопрос, что могло подтолкнуть Галилея к его основной мысли в предданном ему мире, уже математизированном прежним, ограниченным способом.

d) Мотивация галилеевой концепции природы

Здесь предлагались (впрочем, весьма слабые) поводы к многообразным, но не взаимосвязанным опытам в рамках совокупного донаучного опыта, который будто бы подводил к возможности косвенной квантификации известных чувственных качеств и тем самым к некоторой возможности охарактеризовать их посредством величин и мерных единиц. Уже древних пифагорейцев волновала наблюдаемая ими функциональная зависимость высоты звука от длины приведенной в колебание струны. Естественно, широко известны были и многие другие каузальные взаимосвязи подобного рода. По сути дела, во всех конкретно созерцаемых процессах знакомого нам окружающего мира заключена легко усматриваемая сопряженность того, что происходит с полнотами, с тем, что совершается в сфере гештальтов. Но мотив к тому, чтобы настроиться на анализ сплетений каузальных зависимостей, в общем и целом отсутствовал. В своей смутной неопределенности они не могли возбудить к себе интереса. По-другому дело обстояло, когда они принимали определенный характер, делавший их пригодными для определяющей индукции; и это возвращает нас к измерению полнот. Не все из того, что видимым образом меняется в стороне гештальтов, уже можно было измерить давно сформированными измерительными методами. К тому же путь от таких опытов к универсальной идее и гипотезе о том, что все специфически качественные события как некие индексы отсылают к определенным образом соответствующим им констелляциям гештальтов и к их изменениям, был еще далек. Но не слишком далек для людей Ренессанса, которые всюду были склонны к смелым обобщениям и среди которых подобные далеко идущие гипотезы тотчас находили публику, готовую их принять. Математика как царство подлинного объективного познания (и руководимая математикой техника) — вот в чем для Галилея и уже до него сосредоточивался движущий «новым» человеком интерес к философскому познанию мира и к рациональной практике. Измерительные методы должны существовать для всего, что объемлется геометрией, математикой гештальтов с ее идеальностью и априорностью. И весь конкретный мир должен оказаться математизируемо-объективным, если мы следуем упомянутым отдельным опытам и действительно измеряем (и, следовательно, формируем соответствующие измерительные методы) всё, что в них предположительно должно быть подчинено прикладной геометрии. Если мы делаем это, то сторона специфически качественных изменений тоже должна быть косвенно математизирована.