PhilosofFine

Как мы указали выше, преимущественный интерес естествоиспытателя, нацеленного на совершение открытий, конечно, уделяется формулам: как уже полученным, так и тем, которые еще надлежит получить. Чем дальше физика заходит в действительной математизации созерцаемой природы, предданной в виде окружающего мира, чем большим количеством положений математического естествознания она уже располагает и, в то же время, чем в более широком объеме уже сформирован подобающий ей инструмент, «mathesis universalis», тем обширнее область возможных для нее дедуктивных умозаключений к новым фактам квантифицированной природы и, тем самым, отсылок к соответствующему числу требуемых верификаций. Сами эти верификации составляют обязанность физика-экспериментатора, как и вся работа по восхождению от созерцаемого окружающего мира и проводимых в нем экспериментов и измерений — к идеальным полюсам. Напротив, представители математической физики, закрепившиеся в арифметизированной пространственно-временной сфере и вместе с тем в формализующей mathesis universalis, обращаются с переданными им формулами математической физики как с особыми чистыми образованиями формальной матезы, сохраняя инвариантными константы, выступающие в них как в функциональных законах фактической природы. Принимая во внимание все «уже доказанные или еще только разрабатываемые в качестве гипотез законы природы», они на основании всей находящейся в их распоряжении формальной системы законов этой матезы выводят логические следствия, результаты которых должны принять экспериментаторы. Кроме того, они занимаются дальнейшим оформлением тех или иных уже наличествующих логических возможностей для новых гипотез, ведь последние должны уживаться со всей совокупностью тех, что считаются действенными на данный момент. Тем самым они заботятся о разработке единственно допустимых теперь форм гипотез, гипотетических возможностей для интерпретации каузальных регулярностей, эмпирически устанавливаемых в наблюдении и эксперименте, в направлении к соответствующим идеальным полюсам, т. е. к точным законам. Но ведь и физики-экспериментаторы в своей работе постоянно направляются к идеальным полюсам, к числовым величинам, к всеобщим формулам. На последних, стало быть, сосредоточен интерес всякого естественнонаучного исследования. Все открытия старой и новой физики были совершены в мире формул, так сказать, подчиненном природе.

Их формульный смысл заключен в тех или иных идеальностях, а все усилия по их достижению принимают характер всего лишь пути к цели. И здесь нужно учесть влияние технизации формально-математической работы мышления, охарактеризованной нами выше: когда участвующее в этом опытном познании, в этих открытиях мышление, быть может, в высшей степени гениально разрабатывающее свои конструктивные теории, превращается в мышление с использованием превращенных, «символических» понятий. При этом выхолащивается и чисто геометрическое мышление, и (когда оно применено к природе) мышление естественнонаучное. Кроме того, технизация охватывает и все прочие собственные методы естествознания. Дело не только в том, что они задним числом «механизируются». Всем методам существенным образом свойственна тенденция к овнешнению, которым сопровождается их технизация. Поэтому естествознание подвержено многократным смысловым превращениям и напластованиям. Вся игра взаимодействия между экспериментальной и математической физикой и вся необъятная мыслительная работа, которая постоянно осуществляется здесь в действительности, протекает в горизонте превращенного смысла. Хотя разница между искусством и наукой в некоторой мере осознается, возвращение к собственному смыслу, который должен быть обретен для природы посредством искусного метода, прерывается слишком рано. Его не достаточно уже даже для того, чтобы вернуть нас к тому состоянию, когда идея математизации природы была очерчена творческой медитацией Галилея, и, следовательно, ктому, чего хотели с ее помощью добиться Галилей и его последователи и что придавало смысл выполняемой ими работе.

h) Жизненный мир как забытый смысловой фундамент естествознания

Но теперь крайне важно обратить внимание на происходящую уже у Галилея подмену единственно действительного, действительно данного в восприятии, познанного и познаваемого в опыте мира — нашего повседневного жизненного мира — математически субструируемым миром идеальностей. Эта подмена была в дальнейшем унаследована потомками, физиками всех последующих столетий.

В отношении чистой геометрии Галилей сам был наследником. Унаследованная геометрия (и унаследованный способ мышления, доказательства, использования «наглядных» конструкций) уже не была изначальной геометрией, уже сама была лишена смысла в этой «наглядности». В своем роде и античная геометрия уже была tsxvh, удаленным от первоистоков действительно непосредственного созерцания и изначально созерцательного мышления, из каковых истоков прежде всего черпало свой смысл так называемое геометрическое, т. е. оперирующее идеальностями созерцание. Геометрии идеальностей предшествовало практическое землемерное искусство, которое ничего не знало об идеальностях. Но такое догеометрическое свершение [Leistung] было смысловым фундаментом для геометрии, фундаментом, на котором состоялось великое изобретение идеализации, а в него входило и изобретение идеального мира геометрии и методики объективирующего определения идеальностей посредством конструкций, создававших «математическое существование». Роковое упущение Галилея состояло в том, что он не задавался вопросом об изначальном, смыслопридающем свершении, которое, действуя как идеализация на исконной почве всякой теоретической и практической жизни — непосредственно созерцаемого мира (а в этом особом случае — на почве эмпирически созерцаемого телесного мира),— поставляет идеальные геометрические образования. Говоря точнее, он не задумался над тем, что свободная преобразующая фантазия в отношении этого мира и его гештальтов поставляет лишь возможные эмпирически-созерцаемые, а не точные гештальты; над тем, какой мотивации и какого нового свершения требовала собственно геометрическая идеализация. Ведь для унаследованного геометрического метода эти свершения уже не действовали вживе, и тем более не были рефлексивным путем возведены на уровень теоретического сознания как методы, производящие смысл точности в самой геометрии. Поэтому могло показаться, что геометрия в собственном, непосредственно очевидном априорном «созерцании» и занятом им мышлении создает некую самостоятельную абсолютную истину, которая само собой разумеющимся способом, без каких-либо оговорок, может быть применена как таковая. От Галилея и последующих времен осталось скрыто, что этот само собой разумеющийся характер был лишь иллюзией (это в основных чертах показали наши самостоятельные размышления при истолковании галилеевой мысли), что сам смысл применения геометрии тоже обладает сложными смысловыми истоками. С Галилея начинается, таким образом, подмена донаучно созерцаемой природы — природой идеализированной.